Глава XI

Диле дорам, ки аз султон натарсад,

Зи банди кундаву зиндон натарсад.

Дили ошиќ мисоли гурги гушна,

Ки гург аз њай-њайи чупон натарсад.

Серцу моему не страшен султан,
Ни тюрмьмы, ни виселици боится мой стан.

Серце влюбленного как волк галодный,

А волку не страшен ни крики, не чабан.

Этот день и эта ночь для Одилы – красивой совершеннолетней девушки – были днем и ночью полными таинств и загадочных переживаний. До сих пор она ни в кого не влюблялась, даже ни на одного парня не смотрела влюбленными глазами. Она не знала, что такое «любовь». Знала лишь одно – наступит-таки тот день, когда ее согласно обычаям и традициям ислама могут выдать замуж за какого-нибудь парня. Как все девушки этого края, она тоже должна будет подчиниться парню, выбранному ей в мужья родителями.

На этой земле, где веками господствует религия, Одила, как и все другие девушки и женщины, не имеет права сама выбрать себе суженого. Все зависит от воли родителей, уповающих на судьбу. И кому судьбой предопределено быть ей мужем, родители, ближайшие родственники дают лишь свое согласие, и их воле Одила должна подчиниться беспрекословно, как должное. Будь ее суженый юношей или мужчиной-вдовцом, или даже стариком, Одила, как и все другие девушки и женщины, должна признать его как своего покровителя, хозяина, владыкой своей жизни, превратившись в его рабыню. И за всю жизнь этот муж как будет с ней обращаться, повелевать ею, женщина должна быть послушной. Это значит, что женщина при таком своем положении и в таких условиях жизни не имеет никаких прав и свобод. Она рабыня, не имеющая права сделать и шагу без разрешения мужа, не имеющая права даже косо смотреть на своего мужа.

Эти мысли молнией пронеслись в ее мозгу, когда в сердце внезапно вспыхнул доселе неведомый ей огонек, в миг охватил ее всю и какой-то сладкой болью там же осел.

В тот день, когда, подняв туловище, лицом к лицу с ней стояла змея, готовая вот-вот напасть и ужалить девушку, Одила решила, было для себя, что вот наступил уже ее конец и нет сил, чтобы убежать от змеи. И в эти самые мгновения Одила увидела за поднятым туловищем змеи Николая, делавшего ей какие-то знаки, похожие на «Стой! Не двигайся!» По тому, как Николай лежал на земле, девушка поняла, что он ранен и не может встать, двигаться. И, несмотря на всю боль в теле, выполз из дома, чтобы помочь, спасти ее. Когда со змеей было покончено, Одила хотела, было подойти к своему спасителю, припасть к его ногам, поблагодарить. Она знала: «Если бы не он, змея точно ужалила бы ее, и тогда в этом ущелье, где нет ни одного лекаря, этот укус был бы для нее смертельным. Но обычаи, сложившиеся веками традиции ислама, ставшие привычными, тысячи других наставлений, передаваемых из поколение в поколение, остановили ее, не дали ей подойти к Николаю. Хотя дома никого и не было, Одила не смогла сделать и шагу в сторону стонущего от боли Николая. Обидно было ей, но она ничего не могла поделать вопреки религиозным традициям, устоявшимся в течение веков в ее генах. Ей оставалось лишь дать волю своим слезам. …

Киёмиддин вернулся с покоса под вечер, точнее, после сумеречного намаза. Жена Хамида рассказала ему о случившемся с дочерью. И он направился к домику, где отдыхал спаситель дочери. Николай сидел в той же темной комнатке. Киемиддин зажег огонь в керосиновой лампе. В комнате стало чуть светлее.

Вглядываясь в лицо пленного, прижав обе руки к груди, Киёмиддин поблагодарил его за спасение дочери:

- Да благословит тебя Оллох за то, что спас нашу дочь от змеи! За твою доброту мы отблагодарим тебя!

Из сказанного Киёмиддином Николай ровным счетом ничего не понял. Но сложенные на груди руки и тон слов были красноречивее, нежели сами высказанная Киёмиддином фраза.

При свете лампы Киёмиддин перевел взгляд на дастархан. Увидев нетронутый кусок лепешки, принесенной им самим еще утром из соседского дома, Киёмиддину стало как-то не по себе, что крикнул:

- Шамсулхак! Эй! Шамсулхак!

У порога возник сын Киёмиддина.

- Сыночек! Если есть что-нибудь съестное, чай, неси! Этот молодой человек с утра ничего не ел. Да и я голодный.

Киемиддин встал, вышел из домика, направился к жене, возившейся у печи-танура.

- Мать Одилы! Что же вы, за весь день ничего не дали поесть этому бедному пленному?

- На обед сама у соседей попросила миску ряженки и отнесла ему. Дома же у нас у самих больше ничего съестного не было, чтобы класть в казан, сварить и отнести ему. Присланные тобой колосья зерна помолола и положила в казан, чтобы сварить далду. Как только сварится, подам и ему и нам самим.

Не сказав ничего, Киёмиддин пошел совершить омовение, чтобы приготовиться к вечернему намазу. Приятная прохлада вечернего ветерка, дувшего со стороны Хазорчашмы, что ниже кишлака, ласкало уставшее тело Киёмиддина. До слуха доносилось пение птиц и монотонное журчание воды в реке Поранди.

Закончив сумеречный намаз, Киёмиддин вновь зашел к Николаю. Ясно было, что после случившегося с дочерью Киёмиддина отношение членов этой семьи к Николаю в корне изменилось. И теперь они вовсе не боялись его, наоборот, что-то очень крепкое, близкое притягивало, связывало их с ним.

После того, как Хамида рассказала мужу о случившемся с дочерью и показала мужу убитую змею, Киёмиддин утвердился во мнении, что пленный шурави действительно благородный человек. И этому его решению было свое объяснение. За годы войны с шурави ему неоднократно приходилось видеть и убеждаться в мысли, что солдаты и офицеры шурави вовсе не желают воевать, настроены к простому населению весьма дружелюбно. Но они, вынужденные подчиняться чьему-то приказу сверху, выполняют лишь чужую волю. От этой войны рядовые солдаты и офицеры кроме, как быть убитыми и ранеными, не извлекут никакой выгоды. Выгодна она кому-то из высших эшелонов власти.

Поступок же пленного Николая вполне в духе человеколюбия и благородства, достойный уважения.

- Завтра собираюсь в Панджшер. – жестом сопровождая свои слова, сказал Киёмиддин, обращаясь к Николаю, когда Шамсулхак принес миску-табак с далдой и поставил на дастархан.

Николай понял, что хозяин дома куда-то собирается, и там намерен доложить и о нем. Николай хотел, было поблагодарить и Киёмиддина и членов его семьи за человеческое обращение с ним, но вспомнил, что в этом доме никто не понимает его русскую речь. Его тут же осенила другая мысль: Киёмиддин, когда благодарил Николая за спасение дочери, прикладывал руки к груди. Это значит, что он говорил «Спасибо!» Николай тоже приложил руки к груди, повторяя слово «Спасибо! Спасибо за все!..» Киёмиддин понял, что слово «Спасибо» это то же слово «Рахмат», только по-русски.

За все время своего пребывания в плену Николай впервые встретил такое с ним обращение и до глубины души был тронут таким обращением к своей персоне. Он впервые улыбнулся. Улыбка эта озарила его лицо, кровь пробежала по щекам.

- Приду в Панджшер, расскажу и о твоей доброте. Скажу, что ты не убийца, а спаситель, что ты очень мужественный и благородный человек. – сказал Киёмиддин, также сопровождая свои слова жестами, когда ложками ели далду из миски-табака. Николай понимал общий смысл сказанного, и был весьма польщен этим, благодарственно качая головой. Он был рад еще и тому, что если об этом случае узнают командиры моджахедов, то не исключено, что и их отношение к нему будет соразмерно степени поступка. Даже самым наихудшим вариантом будет и то, если они узнают, что отношение Николая к ним, если и не дружеское, то вовсе и не враждебное. Что он не палач и не убийца какой-то, а человек, не способный причинить, кому бы то ни было, вреда, не говоря уже об убийстве.

Уставший за день, Киёмиддин не пошел спать в свою комнату, а велел сыну принести курпачи, подушки и стелить им с Николаем в этой же комнате. Скоро тишину в комнате нарушало лишь спокойное и ровное дыхание его обитателей: И гость, и хозяин уснули сразу. …

Ночь была необычной только для Одилы. Поток долгих размышлений неподвластен был и силе сна. Чувства и мысли, всколыхнувшие сердце девушки, не давали ей покоя. Она, обуреваемая потоком этих мыслей, вовсе забыла и о сне. Переворачиваясь с боку на бок, она и не догадывалась, что это все не может ускользнуть от матери, лежавшей рядом и успевшей за свою жизнь пережить и такие чувства, какие волнуют сердце ее совершеннолетней дочери. Мать сначала сочла все это как следствие страха от встречи со змеей. И опасалась, как бы дочь не заболела какой-нибудь душевной болезнью.

Одила понимала, что это ее беспокойство может быть замечено и матерью. Потому пыталась заставить себя уснуть. Но сладкая сонная дрема никак не наступала, чтобы,  сомкнув отяжелевшие веки, отдаться воле сладких сонных грез. И всему этому виной был облик пленного Николая. «Полулежащий, с палкой в руке, его прямой взгляд, устремленный через туловище змеи прямо на нее, его каштанового цвета волосы, красивые голубоватого цвета глаза, его небритая борода» – все это и многое другое поплыло перед ее взором. Сравнивая все это с каким-то абстрактным образом, Одила неожиданно для себя открыла, что пленный очень похож на юношей из ее родного Поранди. Увидевший Николая впервые, не сказал, бы, что он заброшен к ним из далекого Шурави. Всем своим видом он, как две капли воды, был похож на Хисайна Мухаммада Сайида Панджшерского. Хисайн же дружил с ее отцом и часто приходил к ним домой.

«О, Оллох, как же судьба забросила его именно в наш дом, к моему отцу? – мысленно Одила карала себя за такую участь. – Правда, что и мой отец, как и все здешние молодые мужчины вместе с моджахедами находятся в подчинении Ахмадшаха Масъуда. Но таких, как мой отец, в Поранди – сотни. Аваз и Хасан пришли издалека, из Багрома, не к кому-нибудь другому, а именно в наш дом, к моему отцу. И как назло именно в этот день случилась эта злополучная история со змеей. Или, может, и это не простая случайность? Если бы не было этого пленного, змея точно ужалила бы меня. И не стало бы тогда меня. А я за доброту не могу даже отблагодарить его. Не могу ему прямо сказать, что тебя Оллох сам послал в наш дом, чтобы спасти мне жизнь.

Пусть, Оллох за доброту твою освободит тебя из плена и живого здорового вернет к твоим родным и близким. Кто бы ты ни был, какой бы вере не принадлежал, ты был послан самим Оллохом, чтобы спасти, подарить мне эту жизнь. Теперь всю свою оставшуюся жизнь я буду молиться за тебя, о посланник Оллоха!

Для меня встречаться и поговорить с тобой – великий грех по шариату. Но я хочу и мечтаю о том, чтобы припасть к твоим ногам и пожертвовать тем, чем смогу. Увы, кроме, как просить у Оллоха счастья для тебя, ничего я не смогу сделать для тебя.

Прости меня, о, пленник, что мы, девушки, в нашей стране не имеем никаких прав и свобод в действиях. Родиться здесь женщиной – это уже само несчастье великое наше. Знаю, всех великих людей на свете рожала женщина-мать. Но в нашей стране сама женщина-мать – великое несчастное создание творца! Желаю тебе всех земных благ!..»

Утром следующего дня Киёмиддин послал на покос жену вместе с детьми, сказав им, что сам отправляется в Панджшер и вернется домой, возможно, к полудню. Дома остались Николай и младший сын Киёмиддина Нурулло. Мать наказала Нурулло присматривать и ухаживать за пленным гостем.

Сначала Киёмиддин хотел, было и Николая взять с собой в Панджшер, посадив его на осла. Но после случившегося с дочерью и благородного поступка Николая, он подумал, что в Панджшере раненого Николая могут бросить и в зиндан. А там ему будет еще хуже. Не желая подвергнуть Николая этой участи, Киёмиддин воздержался от мысли взять Николая с собой: «Кого из себя представляет тюремный надзиратель Мушток, понятно всем. – вывел Киёмиддин. – С простреленной ногой, да еще при полном отсутствии каких-либо лекарств, при такой жаркой погоде рана может испортиться за одну неделю и не исключено, что легко можно и человека потерять. А Муштоку никого не жалко. Пусть, кафир и неверующий, но мужественный и благородный пленный солдат. Уж сколько дней гостит у меня, ни разу не замечал за ним ничего плохого. Пусть, хотя бы до заживления раны останется у меня. Потом, пусть забирают, что хотят, то и делают с ним» – заключил Киёмиддин. С такими мыслями он прибыл в Панджшер и первым же делом зашел к Муштоку.

- Аваз и Хусайн доставили из Багрома ко мне домой одного пленного шурави. – обратился Киёмиддин к Муштоку.

- Почему же мне не доставил? – спросил Мушток.

- Нога у него раненая, двигаться не может. Не смог привести. – ответил Киёмиддин.

- Ступай к Омир Сохибу, доложи ему сам! – посчитав лишним что-то добавить, крикнул Мушток и отошел от Киёмиддина.

Когда Киёмиддин поднялся на холм Сарича, над кишлаком Бозорак, солнце поднялось уже над горой. Подойдя к землянке Масъуда, он попросил у охранников разрешения войти. По давней сложившейся привычке, при встрече со своим давним другом и соратником по борьбе, Масъуд встал. После того, как они поинтересовались жизнью и бытом друг друга, Киёмиддин рассказал Масъуду о пленном солдате шурави и о приключившейся истории с дочерью.

- О пленном мне докладывали. Знал, что ты придешь ко мне.- задумчиво сказал Масъуд. – Раз уж такой благородный, пусть, пока побудет у тебя. Как только рана заживет, сам и доставишь его сюда. Но смотри, чтобы ничего лишнего не натворил. А здесь для его лечения нет никаких условий. – помолчав немного, Масъуд спросил Киёмиддина: – А дома у тебя как с запасами продовольствия-то? Самим хватает, что еще и этого пленного себе на плечи взвалил?

- Вот урожай собираем, будет немного пшеницы. – ответил Киёмиддин. – Пока живем тем, что Оллох пошлет.

- Так-то оно так. И мы не забудем о вас. Как только представится возможность, поможем. – сказал Масъуд, проводив и попрощавшись с Киёмиддином. И, вспомнив что-то, сказал на прощание:

- Завтра или послезавтра пришлю к тебе переводчика, чтобы узнать, кто он твой пленный, на что он годен. Может, и нам пригодится.

Киемиддин ушел от Масъуда весьма довольный. Обстоятельства складывались так, как ему хотелось.

«Пока закончу с покосом и молотьбой, рана на ноге пленного немного заживет. – думал Киёмиддин по дороге. – В таком состоянии, в котором он находится сейчас, было бы несправедливо сдать пленного Муштоку в зиндон. Если бы он был плохим человеком, не спас бы мою дочь от смерти»

Выйдя из землянки Масъуда, Киёмиддин направился в кишлак Бозорак, к своему давнему знакомому деду Сайёду Мухаммади, отцу Хусайнхона. Перейдя через реку Панджшер по висячему железному мосту, заметил мать Хусайнхона, тетю Бегим, с кувшином на плече направлявшуюся к своему дому. Хотя лицо старушки было закрыто платком, Киёмиддин узнал ее по высокому статному росту и мужской походке. Узнал и окликнул:

- Матушка, родная! Неужели больше некому было идти за водой, что сами пришли? – шутя, спросил Киёмиддин.

- Ой, это ты, родной Киёмиддин? – заметив Киёмиддина, остановилась и воскликнула старушка, поставила кувшин на камень. -  Еще с утра казалось мне, что кто-то должен прийти к нам в гости. Оказывается, не ошиблась. Невестка ушла проведать больную мать, а внуки еще малы, силенок им не хватает, чтобы воду носить. Вот и получается, что дома кроме меня больше некому. Идем, Киёмиддин, домой. – сказав это, старушка хотела было взяться за кувшин, как Киёмиддин опередил ее:

- Тетушка, дай я понесу. А вы идите вперед. – Киёмиддин взял кувшин.

- Что-то в последнее время редко стал заходить к нам, дорогой Киёмиддин. Как там твоя Хамида, дети?

- Слава Оллоху, все хорошо!

Девяностолетний дед Сайид сидел на веранде, на коврике и был занят чтением Корана, когда во двор вошли тетя Бегим и Киёмиддин. Увидев гостя, он встал.

- Добро пожаловать, порандиец. Сколько лет, сколько зим тебя не было у нас. Каким ветром занесло тебя к нам в эту трудную пору? Случилось небось что? Покойный отец твой часто навещал нас. Мы с вами давние друзья, Киёмиддин! Проходи, родной. Спрошу-ка я тебя, как живешь, как со здоровьем моих внуков?

Киемиддин поставил кувшин на землю и поздоровался со стариком:

- Слава Оллоху, дядя, пока все живы, здоровы. По одному делу пришел в Панджшер. Было бы неудобно уйти, не проведав вас. Покойный отец еще наставлял дружить с его друзьями и не забывать их. Я не забыл его наставлений.

- Да, сынок, память ушедших в мир иной священна. Будешь следовать их наставлениям, и жизнь твоя будет в радость.

Старик расстелил дастархан и поставил рядом чайник.

- Дядя, разливать чай – теперь за мной! – придвинув к себе чайник, сказал Киёмиддин. В двух мисках тетя Бегим принесла суп-ордбирён.

- Бери, Киёмиддин. Я еще не завтракал. Приготовленный твоей тетей суп-ордбирён достался нам с тобой. Давай, ешь. А заодно рассказывай, как ты там живешь?

- Слава Оллоху! Не успели отдохнуть от бомбежек шурави, как они наваливают нам на голову очередную головную боль. Что же нам остается делать, какая уж там спокойная жизнь? Слава Оллоху, оружие оставил дома, взялся за косу и иду убирать пшеницу.

- Как с урожаем в этом году? Хорош он? – спросил старик.

- Неплохой. Зерно сытое, полновесное. Из первого урожая невестка ваша сварила далду. Пробовали, так ничего, нормально.

- Дай, Оллох, вам благоденствия и хорошего урожая, чтобы дети не голодали. Будь проклята эта война! Разорила она всех. Так разве можно жить, Киёмиддин? – с горечью в голосе заметил старик. – Кончается мой жизненный срок на земле, а жизнь свою так и не смог прожить без воин. Кибитку, которую сейчас видишь, построили этой весной. Старую бомбой разрушило. Кое-как собрали камни, отстроили эти четыре стены, чтобы хоть крыша над головой была. Молю Оллоха, чтобы душу мою призвал к себе, чтобы не видел горя своих детей и внуков.

- Вы, дядя, слава Оллоху, еще полны сил и здоровья. Нечего вам о смерти думать. – тешил старика Киёмиддин. – Я пришел к вам еще по одному делу. На днях ко мне домой привели одного пленного шурави. Он ранен в ногу. Пуля, скорее всего, задела и кость. Хотел, было попросить у вас  немного мумии, чтобы залечить ему рану.

- Отчего-то ты пленного так зауважал, Киёмиддин? – недовольный таким поворотом разговора, заметил старик.

- Уважать-то не зауважал. Но парень он из себя вроде правильный. Омиру Сохибу тоже доложил все как есть. Он согласился со мной. Нога у него сильно ушиблена. Если привести и сдать, зиндона ему не избежать. А там его ждет верная смерть, человека потеряем ни за что. Хотя и враг, но парень он благородный. Жалко его. Как-никак, мы все рабы Оллоха.

- Разве это не те шурави, которые наших детей не жалеют? – спросил старик, не скрываю свою неприязнь к врагу. Потом, призадумавшись, смягчился, – Как-то из Файзабада Хусайнхон принес немного мумия. Сейчас спрошу у старухи, куда положила. – сказал старик и встал, направился в другую комнату. Вернулся сразу:

- Издалека пришел к нам. Было бы неуважительно, если бы ты ушел от нас ни с чем. Извини, что от одного слова «шурави» мне становится как-то не по себе. Да и как не злиться, когда всех мужчин в расцвете сил и молодежь они убили. Тетя Бегим в небольшой скляночке из под вазелина принесла и отдала Киёмиддину мумий.

- Отдашь ему вот столечко, размером с гороха, после вечернего намаза. – сказал старик. – Пусть кладет себе под язык, глотая выделявшуюся слюну. Обязательно поможет! – сказал старик.

Посылая благодарности Оллоху за ниспосланное, сказав «Омин!», все встали: Проводив гостя до изгороди, старик остановился, снял висевшую на ней бутылку и протянул ее Киёмиддину:

- Если рана в эту летнюю жару начнет гноить, используй и это лекарство.

По запаху Киёмиддин понял, что это Каролин, который используется для заживления ран скота.

Тетя Бегим протянула Киёмиддину кусок лепешки, сказав:

- Бери, сынок! Лепешка в пути самая верная еда, всегда пригодится.

И этот дом Киёмиддин покидал с чувством большого удовлетворения.

В торговой лавке кишлака Бозорак он купил два куска мыла и направился домой.

Придя к себе, Киёмиддин первым делом зашел к Николаю.

Когда Николай узнал, что он еще на некоторое время останется у Киёмиддина, его радости не было предела. При помощи Нурулло Николай снял свои бинты. Нурулло лил из кувшина воды, а Николай мыл ногу, очищая рану от прилипшей к ней грязи и крови.

Посредством языка жестов Киёмиддин объяснил Николаю, что вся семья сейчас на покосе. Мол, Киёмиддин тоже пойдет туда, на поле. Но прежде, чем уходить, он поставил ведро и кувшин с водой на солнцепеке. И через час-другой, когда вода разогреется, пусть Николай зайдет в баню и искупается, как следует. Сказав это, Киёмиддин положил рядом с Николаем кусок мыла. Потом раскрыл платок, взял кусок лепешки и протянул Николаю. Киёмиддин вышел из кибитки. Смысл всего сказанного Николай понял.

Вернувшись вечером с покоса, хозяева застали Нурулло и Николая за чтением алфавита языка фарси-дари. Выяснилось, что молодой человек, не желая сидеть без дела, попросил Нурулло принести ему карандаш и бумагу, а заодно и книжку какую-нибудь. Нурулло принес ему «Букварь». Николай уже успел вывести на бумаге и некоторые буквы, произнеся: «Алиф, бе, те, се», спрашивая у Нурулло, правильно ли он произносит эти звуки.

Чувствовалось, что купание и мазь пошли Николаю явно на пользу. Он теперь был убежден, что его вовсе не хотят убить. А хозяин дома – человек весьма благородной души. Не то, что Николая в тюрьму не отвел, более того, ухаживал за ним, чтобы он скорее выздоровел. Николай подумал, что для заживления раны, может быть, понадобится еще месяц. Кто знает, может, он останется еще с ними. Следовательно, ему необходимо, во что бы то ни стало, изучить язык и алфавит этого народа. Иначе ему будет очень трудно ужиться с ними. И чем скорее он освоит их язык и алфавит, тем лучше будет для него самого. Николай твердо знал и другую прописную истину: Чтобы жить с народом на равных, надо на равных знать и уважать его язык, культуру, нравы и обычаи. Сегодня фортуна ниспослала ему такую участь. И он обязан считаться с этим фактом. «Иного выхода нет. – подумал Николай. – думал, отслужу службу матушке-родине, а привезли меня в Афганистан. И приключилась со мной такая вот история. Сегодня я в плену, и никто из сослуживцев, родных не знает, где я, что со мной. Не могу даже записку какую-нибудь отправить в воинскую часть или Валерию Солдатенко и Виктору Читрикову. Если же об этом узнают моджахеды, меня в живых не оставят. Для них я враг, даже убийца. О каком уже письме домой или в воинскую часть может идти речь? Со дня прибытия в Багром шестой месяц, как не имею вестей ни от домашних, ни от любимой Наташи. А, может, в воинской части сочли меня убитым и домой отправили письмо с таким содержанием? Кто знает, если в воинской части узнают, что я попал в плен, может, примут какие-то меры для моего освобождения?»

Время было за полночь. Но сон все еще не мог одолеть Николая. И так не только этой ночью. Предыдущие тоже ничем не отличались от этой. С первого же дня плена Николай коротал ночи таким вот образом: В мыслях, размышлениях, анализах, выводах. И вспоминалась ему былая жизнь. Он жил, как говорится, не тужил. Вольготно, как птица вольная. В кругу семьи, в компании отца, матери и сестры Валентины. Он был единственным сыном в семье. Его все любили, ласкали, лелеяли. В семье все было для него. Ни в чем он не испытывал нужды. Стал механизатором, в селе – почет. Мечтал сыграть свадьбу, соединить судьбу с любимой Наташей. Родители тоже одобрили его выбор. Николая призвали в армию. «Наташа все еще ждет весточек от меня. Что с ней? – мысленно спросил себя Николай. – И все разом ушло в небытие. Для него нет теперь ни того райского Некрасовска, городка Усть-Лобинск Краснодара, ни тепла родительского дома, ни чистой искренней любви красавицы Наташи. Доведется ли еще раз увидеть ее. Боже, что и кому я плохого сделал, что ты лишил меня всего этого и разом превратил мою жизнь в сплошное мучение? На этой земле, как сам вижу, люди живут как в рабовладельческом обществе. Это страна, где абсолютное большинство ее населения неграмотное, лишено электричества и техники, нет промышленных предприятий, страна, где вовсю господствует над всеми религия. Чего ожидать от всего этого? Безработица и бродяжничество, войны и кровопролитие, отсутствие школ, радио и телевидения и еще сотни других проблем, от решения которых зависит и благополучие населения страны.

Правда, что вера народа в Аллаха и пророка ислама велика, и свое благоденствие и разруху, процветание и голод, даже войны и убийства народ признает как нечто ниспосланное Всевышним. Предрассудки настолько глубоко пустили корни в сознание людей, что женщина – первоисточник человеческого рода на земле – лишена здесь любых человеческих прав.

Где, в каком уголке земли, вы видели, чтобы члены одной семьи где-то на склоне горы выкопали бы себе жилище, расстелив вместо ковра солому, жили бы себе спокойно, как люди рожали бы своих детей, растили и воспитали бы их, продолжили бы род людской? И так до конца дней своих. Куда уж им до уютных роскошных домов, ресторанов и театров, бань, коттеджей и дач – всех достижений цивилизации?

Боже, некоторые из этих людей годами не моются, не видят и куска мыла. Что это за жизнь такая? По-моему, только в Африке жизнь такая же нелегкая, но и там люди живут лучше, чем здесь.

Меня, попавшего в плен, жизнь превратила в раба таких вот людей. Вчера, когда увидел, что жена Киёмиддина не на тарелке и не в миске, а в цинковой коробке из под патронов к АКМ месит тесто, страшно стало за них. Единственная в доме более-менее подходящая посуда – эта  «миска». Да и та досталась им от наших солдат, не раз нападавших на это ущелье и в качестве трофея оставившим здесь ящики, коробки из под боеприпасов. Нет, чтобы хоть деревья какие посадить вдоль берегов рек, построить себе заводы и фабрики, чтобы зажить по-человечески, обустроить свою жизнь.

От рождения до самой смерти знают лишь оружие да войны и кровопролитие. И война теперь стала единственным средством существования. Только куда, до каких пор, с какой целью они несут этот крест, неизвестно. Мне, видавшему и жизнь другую, теперь приходится терпеть все это. Другого выхода нет. Чтобы выжить, надо терпеть муки и боли, победить смерть.

Вдобавок ко всему этому, Советский Союз намерен превратить эту страну в свою военную базу, а Америка ищет пути вытеснения Советских войск отсюда и себе подчинить Афганистан. Моджахеды же оказались между молотом и наковальней, и нет им спасения от воин. Они воюют с шурави, но вместе с тем внутри самого Афганистана действуют сотни, тысячи враждебных друг другу группировок. Словом, в каждом кишлаке, городке действуют свои командиры и генералы-самозванцы. И они сами вольны решать судьбы людские. Я же – пленник моджахедов, подчиняющихся Ахмадшаху Масъуду, пользующегося среди других группировок особым авторитетом. Даже советские командиры признают в нем большого стратега и тактика, и только его считают единственным смелым и бесстрашным моджахедом. …»

Одила была рада поступку отца. Она была довольна тем, что до полного своего выздоровления пленный остается у них дома. Она теперь будет готовить ему еду, кипятить чай. И в отсутствии родителей она может теперь понаблюдать за ним. Одила еще сама не догадывалась, что чувственно уже привязана к нему. Девушка, не знавшая еще, что такое любовь, не понимала и не могла себе представить, что доброта, спасшая ее от укуса змеи, посеяла в ее сердце семена любви, и эти семена теперь дают свои всходы. И с каждым днем все глубже становятся их корни в ее нежном сердце. Недалек и тот день, когда эти чувства превратятся в чувство огромной любви и всецело охватят ее своими щупальцами, выпутаться из которых уже будет невозможно.

Она была молода, стройна и красива. В том возрасте, когда молодые влюбляются, не отдавая отчета своим чувствам. Она была влюблена, сама еще не замечая того.

С того мгновения, когда она, стоя лицом к лицу со змеей, увидела Николая, изготовившегося ударить палкой змею и направившего свой взор в сторону Одилы, она уже не могла забыть его притягивающего  к себе взгляда. И перед сном, и во сне, и в то время, когда она была занята домашними делами – днем и ночью его образ был перед взором Одилы. И это несмотря на то, что он – пленный, смертельный враг ее самой, ее родителей, населения ее родины, всех мусульман, и видеть его лицо – уже страшный грех, что мусульманин, столкнувшийся лишь взглядом с кафиром, уже запятнан и не видать ему рая. Но что делать Одиле, что ее сердце не желает признать все это. Она мысленно падает перед ним на колени, признавая себя побежденной силой чувств, любви. И признает это всем своим существом, готовая быть рядом с ним, его пленницей, связать с ним свою судьбу, дальнейшую совместную жизнь. Вспомнив песню, услышанную когда-то по радио в исполнении таджикского певца, она тихо запела:

Моњи кишвари руси, майли мазњаби мо кун,

Ё биё мусулмон шав, ё маро насоро кун. …

Края русского луна, прими ты нашу веру,
Иль стань мусульманкой, иль поменяй нашу веру.

Строчками песни она успокаивала вспыхнувшую в глубинах сердца страсть любви.

Одила знала, что девушке-мусульманке нельзя выйти замуж за иноверца, что это запрещено исламом. В этой стране девушка не имеет права выходить замуж за любимого без родительского благословения. Так, что же делать?

«Может, это все плод моей наивной девичьей фантазии? – не найдя ответа на свои вопросы, вновь и вновь она мысленно спрашивала себя и задумывалась. – Через несколько дней эти мысли наверняка улетучатся, испарившись.»– решила, было она. Но нет. Долгие ночи коротала она только и мыслями о Николае. И как только рассветало, она искала возможность хоть на минутку увидеть Николая, хотя бы через щель в калитке»

О чувствах, обуревавших сердце дочери, через неделю узнала и мать. Хотя сама Одила и словом не обмолвилась о своих сокровенных чувствах, материнское сердце само догадалось, какие страсти бушуют в чувственном море сердца дочери. Вначале мать и виду не подала. Подумала, что это наивная девичья фантазия бурлит в сердце дочери, и что скоро пройдет, улетучится. С каждым днем, наблюдая за поведением дочери, убедилась в обратном. И мать решила: Если не пресечь, потом будет поздно. И кто знает, какие еще беды может навлечь на них любовь дочери. Срам не то, что на весь кишлак, а на всю округу. «О, Оллох, упаси! Это еще что за несчастье, что занесли в мой дом Аваз и Хасан из Багрома? – страшилась и мысленно спрашивала себя Хамида. – Разве не могли отвести пленного в другой дом, к кому-нибудь другому? Взяли и доставили сюда, к нам. Видно, уж судьба так распорядилась. Ничего не поделаешь. Уж лучше с дочерью поговорить, оградить ее от бесчестья».

Этими мыслями теперь она проводила ночи и дни напролет. И тайком от всех следила и наблюдала за дочерью, чтобы она не натворила чего лишнего. А заодно убедиться в правдивости своих догадок, чтобы потом основательно поговорить с дочерью.

На четвертый день, после полуденного намаза, когда солнечные лучи перевалили за дом и своими тонкими лучиками, пробивающимися сквозь проем в двери вовнутрь, освещали комнатенку где лежал Николай, Хамида заметила, как Одила прошла к той комнате. Оглянувшись по сторонам, она прижалась к проему в двери и так постояла. Не издав и звука, Хамида продолжала наблюдать за дочерью. Так продолжалось где-то полчаса. Мать не выдержала все-таки. Отошла, обошла дом и крикнула:

- Одила!.. Дорогуша!.. Где ты? Иди вымой посуду!

Одила, довольная тем, что мать не заметила ее, быстро прибежала, собрала всю посуду и направилась к речке. Мать сочла удобным поговорить с дочерью на берегу. Взяла миску, подошла к дочери и устроилась рядом.

- Доченька, после обеда ты где была столько времени?

- Здесь была, на заднем дворе. – ответила Одила, немного смутившись и опустив голову.

- Скажи матери, родненькая! Чем занята была ты все это время?

- Заготавливала дрова для танура, мамочка. – ответила Одила, еще ниже опустив голову от смущения. И было отчего. Уж сколько она себя помнила, не могла вспомнить, чтобы хоть раз соврала матери. А тут такой случай, что невольно вынуждена была соврать. И знала, что от умных проницательных глаз матери ничего не возможно утаить.

- Врать научилась, доченька? Видать, повзрослела? – также спокойно спросила мать. Одила молчала.

- Думаешь, мать не знает, что ты делала в течение этих получаса на заднем дворе, не знаю о твоих сердечных тайнах?

Одила, занятая мытьем посуды, по-прежнему хранила молчание. Краска смущения залила ее лицо, она еще ниже опустила голову и теперь не смела даже голову поднять и смотреть матери в глаза.

- Что, в Поранди парней-мусульман хороших мало, что влюбилась в этого круглого кафира?! Или веру нашу хочешь осквернить?!

Уже не способная сдержать затаившуюся злобу, Хамида решила выплеснуть наружу всю накопившуюся за эти дни желчь на дочь:

- Знаешь, доченька, до чего может довести нас твой поступок? Тебе-то уж позор будет обеспечен. Но своим поведением ты нас всех, аж до седьмого колена, втянешь в эту грязь! Думаешь ли ты обо всем этом? Знай, отец до сих пор еще не справлял свадьбу ни одному из своих детей. Ты – первая и старшая среди детей, наша надежда! О своих братиках, об авторитете отца подумала хоть? Или тебе наплевать, что и сама опозоришься, и других втянешь в этот позор, сровняв с земной пылью? Не дай Оллох, узнать об этом соседям, односельчанам. Отрекутся они от нас, забросают камнями! Из-за тебя нам не будет жития здесь! Ты осознаешь, что делаешь-то? Что молчишь, отвечай!

Одила и слова не смогла вымолвить против воли матери. Прикусив губу, вся побледневшая, она сидела, также опустив голову, также монотонно продолжая мыть посуду. Видимо, гнев матери еще не остыл, что она заговорила вновь:

- Увидев, что ты ночами не спишь, вся какая-то рассеянная, сама не своя, подумала, что это все – следствие того страха, который причинила тебе змея. Оказалось, что это  вовсе не так, ты влюбилась. Да, еще в кого, спрашивается. В пленного кафира, которого завтра или послезавтра, может быть, уведут убивать! Влюбилась в убийцу своих же земляков, соплеменников, единоверцев! С тобой-то ладно, но мы-то в чем провинились, что нас позоришь?

Так и знай, доченька! Если отец узнает, проклянет тебя! И не видать тебе потом ничего хорошего от жизни! Я же вырежу те груди, молоком которых тебя поила и растила! Понимаешь ли ты смысл всего сказанного мною и содеянного тобою? – сказав это, мать дернула дочь за руку, притянув к себе. Только сейчас Хамида заметила, что по молчаливому и бледному лицу дочери текли струйки слез. Это, видимо, сильно подействовало и на мать, что сразу смягчилась, замолкла, вспомнив: За всю жизнь ни разу она так не обращалась с дочерью. Она понимала: Влюбленному сердцу не прикажешь, как поступать, что делать. Влюбленные действуют по велению сердца, а не здравым рассудком. Уж сколько не пытайся наставлять влюбленного на путь истины, он будет действовать по указанию своего сердца. А сердце уже отдано другому, не подвластно приказаниям и указаниям. Хамида прекрасно понимала, что сердцу не прикажешь, но что поделаешь, если среда, в которой они живут, не признает никаких чувств, прав женщин, какими бы они величественными ни были. И не считаться с мнением окружающей тебя среды в их положении означало бы преступить пределы дозволенного исламом, пределом греховности. Что скажут люди? До сих пор никто и слухом не слыхал, чтобы девушка-мусульманка выходила замуж за неверного, кафира, да еще за убийцу своих же соплеменников, вопреки желаниям своих же родителей. Да, были и такие девушки, которые наперекор воле родителей убегали со своими влюбленными из родительского дома. Но такой девушке впредь дорога в родительский дом была закрыта навсегда. Теперь она не смела смотреть в глаза своим родным и близким. И если родителям доводилось встречаться с непослушной дочерью, то ее подстерегало лишение жизни. Эти обычаи и устоявшиеся веками традиции хорошо знала и сама Одила, и ее мать.

Хамида была первой женщиной, узнавшей о ее сердечной тайне. И она теперь была в шаге от этой истины, горькой для нее правды жизни. Мать упрекала дочь, уговаривала ее отказаться, забыть, заглушить пробудившиеся чувства, пока они полностью не завладели ее умом. Мол, у Одилы есть еще время опомниться, осознать всю трагичность последствий своего поступка, ведущему ее к позорному концу – к смерти. Да, Одила знала, но непослушное сердце диктовало ей свою волю. «Пусть, ее убьют, повесят, разрежут на куски, но она влюблена теперь в раненого пленника, быть может, уже приговоренного к смерти. Одила, до сегодняшнего дня не знавшая, что такое свидание с любимым, не знавшая, что такое быть влюбленной, не взявшаяся за руки с любимым человеком, не вкусившая сладости первого поцелуя, все свои самые дорогие чувства теперь связывала с этим неверным кафиром. Да, Одила любит. И не любить она уже не может!»

Мать вынуждена была сказать дочери все это, чтобы избежать печальных последствий такой любви. Мать понимала, что теперь огонь любви дочери будет гореть еще ярче, сильнее, что теперь ее невозможно будет остановить.

Мать и дочь все еще сидели у речки. Постороннему наблюдателю могло показаться, что мать помогает дочери, учит ведению домашних дел. А дочь, как послушное дитя, слушает наставления матери, понимая, что все сказанное потом пригодится и ей.

Одила, как и ее мать, какое-то время училась и в школе. Умела читать и писать. Хорошо знала о правилах этикета шариата ислама, осознавала свое нынешнее положение, понимала всю трудность сложившейся ситуации. Точнее, допускала и мысли, что ее чувства к пленному кафиру – это вещь, несовместимая как с моралью ислама, так и со сложившимися у них традициями.

Главная вина Одилы заключалась в том, что, находясь в глуши гор, кроме четырех стен, реки, односельчан и гор вокруг она больше ничего не видела и не знала. И о ценностях человеческой жизни и всего мира она судила лишь по понятиям правил жизни горцев и требованиям шариата (законам) ислама. И не более того. Повлияло на ее мировоззрение и радио, ежедневно передававшее какие-то интересные для ее слуха и ума передачи. Это все не могло пройти бесследно. На все окружающее Одила смотрела по-своему, образно говоря, открытыми глазами сердца.

Она была таджичка по национальности, и ее родным языком был дари-фарси. Волны своего сломанного радиоприемника она настраивала на волну радио столицы Таджикистана, города Душанбе. И большей частью Одила слушала передачи таджикского радио. Судя по содержанию передач, выступлению артистов, она понимала, что жизнь там, в соседней стране, другая, лучше, свободнее, нежели у них. Потом Одила стала замечать, что занятая домашними делами, она большей частью поет те же песни, что услышала по радио.

Может, далеко не последнюю скрипку в перемене мироощущений Одилы сыграло и радио. Она была тронута той жизнью, какой жили ее подруги в соседнем Таджикистане. И чувства, возникшие и воспылавшие к Николаю, в этом плане воодушевляли, вдохновляли ее, невзирая на все преграды, которые учинял ей образ жизни, сложившейся за тридевять земель от того Таджикистана, где юноши и девушки живут свободной, вольной жизнью. Теперь ей казалось, что свою жизнь она не может представить без Николая.

- Что с тобой, какая муха тебя укусила, Одила? Почему плачешь, слезы льешь? – видя плач дочери, спрашивала Хамида, жалея, что так повела разговор с дочерью. А Одила отвечала все тем же молчанием. И это раздражало мать. – Что хорошего ожидать тебе от того кафира, что так влюбилась в него? Неужто он околдовал тебя? Ладно, убил змею, что хотела нападать на тебя. Ну, и что из этого? Какой еще подвиг совершил он, что ты так втюрилась в него? Будь на его месте любой другой, поступил бы так же. Да и не такой уж он, чтобы влюбиться в него. Ты, глупая, понимаешь, что если отец узнает, убьет вас обоих. Хватит слезы лить! Умойся и иди домой! Не приведи Оллох, если еще натворишь чего-нибудь и нам на голову беду накличешь! Дурные мысли выкинь из головы! Еще не время тебе замуж выходить! Если Оллоху угодно, с такой красотой, какая у тебя, сотни молодых парней будут просить у тебя руку и сердце! Вставай, иди домой, сама вымою посуду! Вечером отец придет, отправим тебя в Кабул, подальше от этого черта!

Одила встала и пошла вниз по речке. Умылась и вошла в дом. Хамида вымывая остаток посуды, все еще мыслями была занята дочерью. Она искала выхода из создавшегося положения, перебирала все возможные варианты, чтобы не навлечь на семью какую-нибудь беду. Мать хорошо знала, что достаточно одной оплошности и по всем близлежащим кишлакам расползутся недобрые слухи и их семью сочтут как семью неверных, кафиров.

Николай, еще не знавший о тех чувствах, какие питала Одила к нему, был занят своими мыслями. Довольствуясь кусочком лепешки, он был благодарен этой семье за заботу и уважение, какое оказывали ему. Дети – Шамсулхак, Парвиз и Нурулло – тоже стали привыкать к нему. Между ними протянулась какая-то невидимая нить, привязавшая их к этому пленному. Всякий раз, когда они находились дома, приходили к нему, учили его алфавиту фарси, повторяли вместе с ним изученные слова и фразы. Чуть позже Николай стал просить Киёмиддина, чтобы тот учил его читать и заучивать наизусть суры из Корана.

То отношение, какое оказывала семья Киёмиддина пленному, Николаю пришлось по душе. С другой стороны Николай прекрасно понимал, что в его положении ему ничего и не оставалось делать, кроме как изучать язык, культуру и традиции этих людей. В среде и условиях, в каких оказался он, один неуместный поступок мог стоить ему жизни. Ясно осознавая свое положение, будучи в здравом уме, он вовсе не желал себе плачевного исхода. И действовал он так, как подсказывал ум.

С высоты осознания им этой истины и смотрел Николай на свое нынешнее состояние: жизнь сама состоит из переплетений взлетов и падений, горестей и радости бытия. Ради всего этого и рождаются люди, и ради всего этого надо жить. Во что бы то ни стало. Падая и вновь вставая, находясь на краю гибели, он думал только о жизни, мечтал, боролся за жизнь. И пока он жив, надежда остаться живым, бороться за жизнь остается с ним. Где-то в подсознании у него теплилась и другая потаенная надежда, служившая опорой, ради которой он и боролся за существование. Это были самые родные и дорогие для него существа на земле – его отец, мать, единственная сестра и горячо любимая красавица Наташа, ожидавшие его там, далеко за горами Афганистана, в далеком селении в Краснодаре. Николай по-прежнему жил надеждой, что когда-нибудь, в недалеком будущем, он вернется-таки живым здоровым домой, они с Наташей справят свадьбу и заживут счастливой жизнью.