Глава XIII

Хуршеди сипењри безаволї ишќ аст.

Мурѓи чамани хуљистафолї ишќ аст.

Ишќ он набувад, ки њамчу булбул нолї,

Њар гањ, ки бимирию нанолї, ишќ аст.

Сонце в небе просторном – это любовь,

Любовь – это птица счастье в раю.

Любов это не стон соловья,

Когда умирая не стонешь – это любов.

Жатва закончилась. После долгих уговоров Хамиды Одилу из Поранди привезли в Кабул.

- Отец Шамсулхака, не знаю, какой бес вселился в сердце Одилы, но в последние дни с ней что-то не так. Отвези-ка ее к бабушке в Кабул, и покажи какому-нибудь мулле, пока болезнь не запущена.  – обращаясь к мужу, сказала Хамида, убеждая Киёмиддина, что дочь серьезно больна.

Может, уговоры жены подействовали на Киёмиддина, что вскоре  он отвез дочь в Кабул. У Киёмиддина в Кабуле, в квартале батраков, в многоэтажном доме, построенном еще русскими, была своя трехкомнатная квартира. Стало для него делом обыденным, весной вместе с семьей приехать в Поранди, заняться сельскохозяйственными работами здесь, а к зиме, к наступлению холодов, опять перебраться в Кабул. И до наступления весны в городе заняться батрачеством. Большую часть времени, таким образом, его семья, дети проводили в компании старушки-матери Киёмиддина.

Слушая жену, Киёмиддин перебирал в памяти все прошедшие недели, и пришел к выводу, что, действительно, в последние недели дочери что-то нездоровится. Уж сколько кишлачные бабки-лекари не старались, не смогли вылечить Одилу. Теперь уговоры Хамиды возымели свое действие, и, посадив Одилу на лошадь, по узкой горной тропе Киёмиддин направился к ущелью Панджшер, чтобы там на какой-нибудь попутной машине отвезти дочь в Кабул.

Николай, как и все, кроме хозяйки дома, о болезни Одилы ничего не знал. Только Хамида знала об истинной причине болезни дочери. Достаточно было, чтобы мать вторглась в ее сокровенный мир, как девушка начала глубоко переживать и страдать. И это не могло не сказаться в ее психическом состоянии. Она впала в депрессию, увядала с каждым днем. Без паранджи, с открытым лицом, растрепанными волосами выходила во двор и на улицу. Не слушалась матери, разговаривала громко, несвязно, громко пела услышанные по радио песни. Большей частью, по ночам, мать заставала ее у ручья, куда Одила опускала ноги в воду и громко пела песни. Мать видела, как по ночам Одила вставала с постели и, босая, без платка, ходила к ручью. Часто по ночам она переходила на задний двор, и долго стояла у комнаты, где жил Николай. Да, виной такому состоянию Одилы был никто иной, как сам Николай. Это поведение дочери не могло не разозлить мать. Но с этим Хамида ничего не могла поделать. Единственный выход из создавшегося положения мать видела в том, чтобы увезти дочь куда-нибудь подальше от Николая, тем самым избавив ее от общества Николая.

«Так ведь эта девка одним своим недостойным поступком может опозорить нас на всю округу! – размышляла про себя Хамида. – И не избежать тогда нам злой участи односельчан. Они просто-напросто выживут нас из кишлака. Что нам делать потом, какими глазами на людей потом будем смотреть-то?»

Где в этом отдаленном кишлаке больница и врач, чтобы лечить Одилу? Куда, к кому только не обращалась за помощью несчастная мать? Точь-в-точь исполняла все наставления знахарей и мулл. И все бесполезно. День ото дня Одиле становилось все хуже и хуже. И Хамида единственный выход нашла все-таки в том, чтобы увести Одилу подальше от Николая. «Быть может, находясь вдали от этого кафира, на нее все же подействуют слова муллы? И она, забыв его, выздоровеет!» – вывела она про себя. И утром следующего дня попросила мужа отвезти дочь в Кабул.

Сначала Одила вообще отказалась ехать из дома куда-либо. Даже подняла крик, ударила головой об стену. Но, видя решительность отца и матери, она бросилась к их ногам, обеими руками обхватила ноги отца и стала умолять его не отвезти ее в другое место:

- Дорогой мой отец! Родненький мой! Никуда не вези меня, пожалуйста! В другом месте мне будет еще тяжелее, чем здесь! Может, и не увидишь больше свою Одилу и потом жалеть будешь! Не сделай этого, отец!

Чего только еще не сказала Одила. Киёмиддину. От ее слов ему стало не по себе, аж сердце защемило. Поразмыслил над ее словами и поступками, и пришел к выводу, что с дочерью, действительно, случилось что-то серьезное. «Не исключено, что не обходится здесь и без участия потусторонних сил, ангелов небесных!» – подумал Киёмиддин.

Наблюдая за разворачивающейся печальной картиной, зная об истинных причинах случившегося с дочерью, мать не смогла сдержать своих чувств, запричитала и разрыдалась горькими слезами. При этих словах дочери мать вспомнила, как одна женщина, которую привела Хамида, осмотрев Одилу, сказала, что девушка сильно влюблена в кого-то, и если выдать ее замуж за того парня, болезнь сразу пойдет на убыль. «Но как ей открыться, сказать, что она влюблена в неверного кафира. И при нынешних условиях, когда вовсю господствует ислам, любой поступок, идущий вразрез с законами шариата, расценивается окружением как осквернение ислама. Как она может выдать свою дочь за Николая? Об этом Хамида не то, что говорить, даже рот открыть не могла. И когда Одила так рьяно запричитала, мать поняла, что дочь больна любовью. «Да, права была та женщина, сказавшая, что Одила влюблена в кого-то – размышляла про себя Хамида. – Что будет, если оставить Одилу здесь, и тайком от всех дать свое согласие на свидание Одилы с пленным кафиром? Может, потом Одиле как-то легче станет?» Подумав, Хамида пришла к выводу, что это невозможно. Узнает об этом Киёмиддин, или люди кишлака, тогда в лучшем случае по законам шариата не избежать ей участи быть забросанной камнями. «Так привязавшаяся к кафиру девушка, после первого же свидания и сладости встречи станет привыкать к нему, и тогда уже невозможно будет отделить их друг от друга – делала свои умозаключения Хамида. – Пока она не сошла с ума, единственный выход из создавшейся ситуации – это увезти ее куда-нибудь подальше от пленного кафира, чтобы чувства Одилы к нему постепенно гасли» …

Николай, при помощи Шамсулхака и Парвиза к тому времени успевший выучить суры из Корана, научившийся у Киёмиддина, как совершать омовение и намаз, приступил к выполнению этого обряда ислама. Николаю здесь, в этом его положении, ничего не оставалось делать, кроме как принять ислам и соблюдать все его ритуалы. Да и Киёмиддину негоже было содержать у себя неверующего в Оллоха человека.  Зная все это, Николай весь день проводил за чтением Корана, знакомству с законами ислама, чтобы в повседневном быту пользоваться ими. А это пока было для него единственным гарантом того, что он может остаться живым. Другого выхода у него не было. Чтобы его приговорили к смерти, с его стороны достаточно было лишь хоть раз в чем-то проявить оплошность. И все. Он, человек вполне разумный, прекрасно отдающий себе отчет за все происходящее вокруг, прекрасно осознавал свое нынешнее положение. Согласился он и на проведение обряда обрезания. Сегодня он у них пленный, а не гость, и должен согласиться и принять все те условия, какие выдвигают, устраивают его нынешних хозяев.

Утром того дня, когда Киёмиддин собирался отвезти Одилу в Кабул, Николай, совершив утреннюю молитву, услышал плач Одилы и, хромая, вышел из своей комнаты во двор, стал свидетелем разворачивающейся сцены. Он понял, что случилось что-то ужасное, но ни на йоту не разобрался в словах Одилы, поскольку еще не в достаточной степени освоил язык, чтобы понять суть разговора Одилы. Из знакомых ему слов «Нон» (лепешка, хлеб), «Об» (вода), «Модар» (мать), «Намоз» (молитва), «Руза» (пост) и несколько других разговорных слов не услышал из уст Одилы ни слова. А Одила плакала, говорила отцу какие-то доселе непонятные Николаю слова. А то, что она о чем-то умоляла отца, Николай понял уже по ее жестам и движениям.

Только тогда, когда Одилу посадили на лошадь позади отца, Николай заметил направленный на него взгляд Одилы. Этим взглядом она будто умоляла Николая о помощи, будто просила его взять ее с собой, спасти. Мол, вези, куда хочешь, хоть на край земли, лишь бы быть с тобой, навсегда, на всю жизнь. Сам видишь, самые близкие и родные мне люди сегодня стали врагами моей любви к тебе. Хотят погасить пламя моей любви к тебе. И чтобы добиться своего, они увозят меня отсюда, чтобы мы больше не видели друг друга. Больше я не смогу увидеть тебя! Я готова вынести все муки, чтобы еще раз удостоилась встречи с тобой! …

Глаза говорили обо всем, что было у девушки на сердце. Без слов и объяснений. Николай понял все. Зная, что одно неосторожное движение может стоить ему жизни, он, кроме, как стоять прямо, неподвижно и смотреть в ее сторону, ничего не мог поделать.

Мать, заметила, что Одила, увидев Николая, замолкла и долго смотрела на него. Хамида обратилась к мужу:

- Да хранит вас Оллох! Доброго вам пути!

После того, как Киёмиддин и Одила уехали, Хамида будто с плеч сняла какую-то тяжелую ношу, быстро вошла во двор, увидела пленного. Николай с опущенной головой сидел на своем прежнем месте. Пройдя мимо него, Хамида вошла в дом к проснувшимся ото сна детям. Она почувствовала какое-то облегчение. Подумав, она поняла почему: Отправив дочь подальше от пленного, Хамида была уверена, что время и расстояние все-таки сделают свое дело, Одила позабудет пленного, и тем самым семья их не будет опозорена недобрыми слухами.

Увы.  Спустя неделю, после того, как Киёмиддин увез дочь, из Кабула донесли еще более страшную весть: Одила сошла с ума. И старушка Фатима, мать Киёмиддина просила, чтобы сын и сноха во что бы то ни стало, скорее приехали в Кабул. Мол, старушка одна не в силах удержать Одилу. Услышав эту весть, Хамида потеряла покой. Все валилось из ее рук, она, как угорелая, не знала, что делать, за что взяться. Чтобы сообщить Киёмиддину о случившемся, она срочно отправила сына Парвиза на поле, где был и Киёмиддин, занятый молотьбой. Николай тоже был там. Хотя рана на ноге еще полностью не зажила, он, не желая остаться дома без дела, сам попросил Киёмиддина, чтобы он взял его с собой на поле.

Вечером Киёмиддин пришел с работы. Посоветовался с женой. Договорились, что утром рано мать вместе с Парвизом и Нурулло едут в Кабул. А он вместе с Исломиддином (так теперь называли Николая все домашние Киёмиддина) и Шамсулхаком будут молоть пшеницу. Если постараются, за два-три дня управятся с пшеницей, и он тоже может поехать в Кабул.

- Все сделал. Осталось только кое-что доделать. Как назло нет ветра, чтобы продуть пшеницу. А ветер начнется в полдень и вечером. Я вынужден остаться. Дети сами не управятся. А у Исломиддина пока с ногой не важно. Еще две ночи и годичный запас муки будет готов. Ты, мать Шамсулхака, езжай. А то старушка одна не управится с Одилой. Как только закончим, сразу и я приеду вслед за тобой.

- Я еду. Как только закончишь с пшеницей, приезжай сразу. – все еще рассеянная, сказала Хамида. – Не приведи Оллох, чтобы с Одилой случилось что-то! О, Оллох, за какие такие наши грехи ты так немилосерден к нам?

- Не говори так! Не гневи Оллоха! Оллох велик и милосерден! Дочь наша выздоровеет! – успокаивал жену Киёмиддин. – Крепись и возьми себя в руки. Потерпи хотя бы еще два дня. Сам приеду и отведу дочь к какому-нибудь хорошему лекарю! Вылечим ее. …

С того дня, когда состоялся этот разговор, прошли недели, месяцы. Но состояние Одилы не то, чтобы пошло на улучшение, наоборот, ей становилось все хуже и хуже. Она страшно похудела. Из той красавицы, какой была в родительском доме, остались лишь одна кожа да кости, и глаза, полные тоски и печали.

Не помогли ей и старания народных лекарей-мулл. Все было понапрасну. Одила чахла с каждым днем.

Углубляясь в свои печальные думы, Хамида теперь все чаще и чаще вспоминала сказанное однажды одним муллой относительно того, что девушка в кого-то влюблена. Да и сама Одила, когда приходила в себя, умоляла мать отвезти ее в Поранди. Мол, она там выздоровеет. Одила всегда твердила эту мысль, и всякий раз, как  бы невзначай, спрашивала мать:

- Мамочка! Родненькая! Скажи, как звали того пленного?

И мать вынуждена была ответить:

- Николай.

- А Николая куда увезли? – вновь спрашивала Одила.

- У нас дома он.

- Сними  с моих ног цепь, к нему пойду.

- Отец тебе голову снимет с плеч!

- Без головы пойду!

- О, доченька, будь я проклята! Сказать тебе мне больше нечего, что днем и ночью только его имя и твердишь?!

- Кроме того пленного ни о ком другом в этом мире не знаю и знать не хочу! За что его взяли в плен? Мамочка, если он еще у нас дома, отвези меня к нему домой. Увидев его, болезнь пройдет, обязательно выздоровею!

- Доченька, это тебе не Поранди, а Кабул! Привезли тебя сюда, к бабушке, чтобы ты навсегда забыла того пленного. А ты все еще помнишь того кафира?

- Да, помню, мамочка!  Днем и ночью только о нем и думаю! Он спас меня от змеи. Если бы не он, я б давно умерла. Отвези меня в Поранди! Увижу его и выздоровею! …

После этих слов дочери Хамида схватилась за голову, громко зарыдала и обняла дочь. Она не знала, что делать, как поступить. Не найдя другого выхода из создавшегося с дочерью положения, после долгих раздумий, не выдержав тяжести сложившейся ситуации, как-то ночью она решилась и рассказала все Киёмиддину.

- С ней ничего другого не случилось. – закончила Хамида. – Помнишь Гуландом, дочь дедушки Хафиза?

- Да, помню. Это происшествие вроде недавно было. И что? – спросил Киёмиддин.

- Сам знаешь. Родители, родственники встали поперек любви Гуландом и Азиза, и они, без родительского благословения, вместе убежали из дому. А всему этому что было виной? Различия были лишь в том, что Гуландом – дочь таджикского мусульманина, из касты племени ишанов, а Азиз из хазорийцев. Мол, какой такой таджик выдавал свою дочь за хазорийца, что родители Гуландом нарушают сложившиеся устои? В итоге Гуландом, как наша Одила, сошла с ума. После того, как Азизу засватали другую девушку и сыграли свадьбу, прямо на свадьбе Гуландом и устроила самосожжение.

Рассказав все это, Хамида помолчала немного: – Не приведи Оллох, чтобы и с нашей дочерью такое несчастье приключилось!

Услышав рассказ жены о самосожжении Гуландом, Киёмиддин долго молчал. И было отчего. Он понял и опасался того, что если не предпримет меры, такая же участь может ожидать и его семью. Из слов жены вывел, что его дочь влюблена в Николая. Но, чтобы до такой степени, чтобы сойти с ума, он себе этого не представлял.

Теперь, как и Хамида, прибавилась головной боли и Киёмиддину. Взвесив все доводы в реалиях сегодняшних, с точки зрения законов ислама, Киёмиддин никак не мог найти объяснений существующему положению вещей. Он не знал, как подступиться к проблеме, чтобы и овцы были целы, и волки были сыты. «Уму непостижимо, чтобы Николай и Одила стали мужем и женой. Что же делать тогда? – мучила Киёмиддина эта дилемма. – Действительно, при нынешних реалиях никто из селян не одобрит такой союз. Но если мы не согласимся на такой союз, то нам не избежать той участи, какой подверглась Гуландом. Если же такое случится, то потом уже, как говорится, слезами горю не поможешь. До конца жизни потом будешь горевать. Не иметь детей – одна беда. Но иметь детей, воспитать их  – проблема не менее важная и сложная. Оллох дает тебе детей и вместе с ними насылает тебе горы проблем и трудностей. Что от меня требовалось делать для дочери, сделал. От этого ей лучше не стало. Все в руках Оллоха. Уповая на Оллоха, отвезу ее в Поранди. Мать лучше знает свою дочь. Послушаюсь ее матери и отвезу Одилу к Исломиддину. Авось Оллох поможет и дочь выздоровеет. …» – так до утра Киёмиддин не сомкнул-таки веки.

Одилу привезли в Поранди. Как только вошла, сразу пошла на задний двор и остановилась возле комнаты, где временно жил Исломиддин. Отец и мать не стали препятствовать ей, чтобы видеть, как к ним благосклонен Оллох. Они считали великим счастьем, если, благодаря свиданию с пленным, их дочь выздоровеет. Чего только не сделают родители ради счастья своих детей? Киёмиддин и Хамида сегодня были в таком же положении. У них выхода иного не было. Для Киёмиддина теперь было бы великим счастьем, если догадки жены относительно любви дочери к Исломиддину подтвердятся и, увидев Исломиддина, она пойдет на поправку.

К этому времени Исломиддин своим поведением успел заслужить уважение и жителей Поранди. В кишлачной мечети, прилюдно произнеся фразу «Ло иллоха иллалоху Мухаммада расулуллох», принял ислам, стал мусульманином. Согласился  на обрезание, начал совершать намаз, выполнять требования столпов ислама, читать Коран. И имя дали ему другое. Сменив имя «Николай» на священное в исламе имя «Исломиддин», Николай был рад и этому событию.

Узнав об этом, Масъуд приказал, чтобы после выздоровления Исломиддина доставили к нему.

«Какие еще могут быть препятствия, чтобы могли помешать, двум молодым создать семью? «Оллох, отведи болезнь подальше от моей дочери и если Исломиддин согласится, пусть они создадут свою семью и заживут счастливо. Мне же остается позаботиться о том, как организовать и свадьбу сыграть. Если надо будет, займу у кого-нибудь в долг. …» – размышлял про себя Киёмиддин.

Какое-то время через проем двери Одила наблюдала за Исломиддином и Шамсулхаком. Они всецело отдались чтению какой-то книги и не знали, что за ними наблюдает и пара чужих, влюбленных глаз. От такой возможности свободно наблюдать за любимым Одила была в восторге. Да так, что не заметила, как невольно толкнула, открыв тем самым калитку. Исломиддин и Шамсулхак на скрип оглянулись сразу.

- Одиладжон, сестра родненькая! Когда приехала? Кто тебя привез?! – с этими радостными возгласами Шамсулхак встал и пошел навстречу сестре.

Картина встречи брата с сестрой всколыхнула и Исломиддина. Вспомнил он и свою родную сестру Валентину, и что-то екнуло под сердцем. Глаза его увлажнились до слез. В исхудалой, увядшей девушке он сначала не признал, было дочь хозяина семьи. Вглядевшись пристальней, он узнал те же знакомые красивые глаза, да такие же красивые брови, дугой обводившие эти два черных глаза, некогда принадлежавшие Одиле. От братьев Одилы Исломиддин знал, что девушка больна, и Киёмиддин отвез дочь в Кабул на лечение. О глубинных чувствах, ставших основной причиной этой самой болезни Одилы, Исломиддин ничего еще не знал. Правда, Исломиддин заметил было пристальный взгляд Одилы к своей персоне, но мать вовремя воспрепятствовала тому, чтобы этот обмен взглядами не перерос во взаимные, более глубокие чувства.

- Отец с матерью меня привезли. Увидела пленного. Оллох даст, выздоровею! – сказала Одила.

Встретившись взглядом с Исломиддином, постояв так немного, Одила повернулась назад и пошла к себе домой. Вслед за ней вошли и родители. Повернувшись к матери, как будто доселе ничем и не болела, Одила безо всяких лишних движений, неподобающих здоровому человеку, обняла мать и зарыдала, выплеснув месяцами накопившуюся в глубинах ее нежного сердца печаль, тоску и грусть. Сквозь эти слезы мать легко угадала, что это плач вполне здорового человека. Слезы дочери сильно растрогали материнское сердце. Она обняла дочь, прижала ее голову к своей груди:

- Доченька, дорогая ты моя! Чего плачешь-то?! Мы, как видишь, послушались тебя, привезли в Поранди, как сама того хотела! Сказала, что здесь выздоровеешь! Не плачь, доченька!..

- Мамочка, родная! Привезла меня сюда, увидела пленного! Теперь обязательно выздоровею! – не переставая плакать, всхлипывая, растягивая слова, сквозь слезы говорила Одила. – Я видела его! Он здоров! И болезнь моя сразу отошла! Мамочка, никуда больше не увозите меня! Не разлучите меня с ним, иначе я умру!..

Слушая слова дочери, то ли от радости, то ли от жалости мать, задыхаясь, тоже разрыдалась:

- Оллох свидетель, отсюда никуда больше не увезу тебя! За все время болезни впервые вижу и слышу, что ты говоришь как вполне здоровый человек! Слава Оллоху, обязательно выздоровеешь!.. Больше не плачь, доченька! А то мы все извелись! Давай, выйдем во двор, на свежий воздух. Дома не убрано, не чисто! Давай, доченька, выйдем!

Киёмиддин, стоявший поодаль и наблюдавший за их беседой, облегченно вздохнул и первым вышел из дому.

- Мамочка, простите меня за все причиненные вам мучения! – выходя из дома, сказала Одила. – Видимо, волей Оллоха суждено было мне столько мучиться. Глядишь, сразу и выздоровею! И поступки, и все мои дела по дому будут вполне разумными. Если разрешишь, я разогрею воду, искупаюсь. Ты, мамочка, не волнуйся! Я – та самая Одила, что была раньше. Слава Оллоху, мой разум никак не пострадал.

- Благодарю Оллоха, прекрасная моя Одила! Иди, что хочешь, то и делай! Как сердце прикажет, так и поступай! Я займусь своими делами по хозяйству! – погладив дочь по голове, вытирая радостные слезы, Хамида направилась в дом, чтобы приготовить поесть что-нибудь дочери.

Исломиддина в Поранди уже знали и стар и млад. Знали и его настоящее имя. Но, поскольку ислам не признает безверия, и народ здешний признает только ислам, все старались воздержаться звать его по первому имени. И все обращались к нему по новому его имени. Теперь, как равноправный член семьи Киёмиддина, с наступлением времени намаза, Исломиддин вместе со всеми шел в мечеть, совершал намаз, возвращался в дом Киёмиддина, помогал ему по хозяйству, читал книги, изучал язык.

Все тайное рано или поздно становится явью. Вскоре все жители кишлака уже знали обо всем, что случилось в доме Киёмиддина со дня прихода Исломиддина в его дом вплоть до последнего дня. И то, что слухи распространились столь быстро, особенно усердствовала старушка Рисолатмох, которую Хамида приводила домой, чтобы осмотреть и лечить Одилу, и которая беседовала и с самой Одилой. Именно Рисолат и сказала Хамиде, что дочь ее влюблена в кого-то, и единственная панацея от этой болезни – свидание с влюбленным, другого лекарства нет. То ли из своего жизненного опыта она знала, то ли еще что-то, но Рисолат будто в воду глядела. Как говорится, солнце подолом не закроешь. Именно Рисолат и распространила по всему кишлаку то, чему сама стала свидетелем в доме Киёмиддина. Слухи эти перешли из уст в уста, и вскоре уже все жители кишлака знали о состоянии здоровья Одилы и об истинных причинах ее болезни.

На фоне всего этого люди знали еще и о том, что Исломиддин стал мусульманином, читает Коран, соблюдает все обычаи и обряды ислама. Теперь, по их мнению, не исключено, что и Киёмиддин согласится выдать свою дочь замуж за Исломиддина. Исломиддину в его положении другого выбора не оставалось, кроме как жениться на Одиле. С того дня, как он оказался в плену, прошло почти два месяца. Хотя у Киёмиддина ему жилось неплохо, ,живя здесь, он узнал, что Ахмадшах Масъуд сам распорядился, чтобы  моджахеды с пленными обращались гуманно. И чтобы всех пленных в обязательном порядке приводили к Масъуду на собеседование. После того, как Масъуд узнает, кто этот пленный, при каких обстоятельствах он оказался в плену, он сам распорядится, как поступить с ним. Если этот пленный не совершал никаких жестоких деяний, не убивал никого, его самого тоже не убивали. И до сих пор Николай еще ни разу не слышал, чтобы какого-то пленного моджахеды убили.

Буквально на днях, когда Киёмиддин вместе с женой и дочерью был в Кабуле, к Николаю приходили иностранные репортеры. С ними был и французский кинорежиссер Кристоф де Понфилий. Он долго беседовал с Николаем. Репортеры ушли, а Кристоф де Понфилий остался еще два дня и снимал на видеокамеру свою беседу с Николаем. Сначала Николай не хотел беседовать и сниматься на камеру, обосновывая свой отказ своим пониманием реалий дня. Мол, политики Запада снабдили Кристофа деньгами, средствами и направили в Афганистан, чтобы ситуацию в Афганистане преподнести мировому сообществу в нужном им ракурсе. А Западу важно было показать советские войска в Афганистане как оккупационные. А то, что жизнь в Советском Союзе по сравнению с Афганистаном и многими другими странами мира, райская, для Николая это было истиной неоспоримой!

- То, что я сегодня чисто случайно оказался в плену, и вы, злоупотребляя моим положением, хотите, чтобы я злословил о своей родине, так этому не быть! Моя родина – самая красивая и самая богатая на земле! И я ни на что не променяю ее! Она мне дороже всего на свете!. – твердил Николай. Но Кристоф был настырен. Не скрывая своих намерений, он объяснил Николаю, что желает снять о нем фильм. «Будь что будет! – решил Николай. – Может быть, хоть посредством этого фильма узнают родители, земляки, Наташа, что я жив и, если Богу угодно, когда-нибудь вернусь домой!» Николай согласился на съемки. Первым делом он сделал заявление, что никогда и ни за что не изменял своей родине и не думает изменять. Заявил также, что его, как и десятки тысяч таких же, как он, парней в Афганистан привезли не по их воле, из-за чьей-то недальновидной прихоти. По вине этих же самых политиков и гибнут сотни ни в чем неповинных молодых людей Советского Союза. И это продолжается и по сей день. Смертью сотни и тысячи таких же, как он, молодых людей кто-то все еще пытается оправдать свой политический просчет. Что у Николая наболело на душе, не утаивая ничего, не опасаясь каких-либо тяжких для себя последствий, он и высказал Кристофу де Понфилию. Уж как там во Франции поступит этот кинорежиссер, как переведет слова Николая и как преподнесет это все зрителям, Николай уповал на совесть самого Кристофа. Единственной целью, которую преследовал этим Николай, было сообщить своим родным и близким, землякам о том, что он жив и находится в плену у моджахедов, в Афганистане.

Николаю к этому времени важно было, что раненая нога потихонечку начала заживать, и с каждым днем он чувствует себя все лучше. Ему подошел по вкусу и здешний горный климат. Здесь его никто не унижал, не теснил. Только нищета, отсутствие элементарных условий жизни, царящие как в доме Киёмиддина, так и во всем кишлаке, несколько омрачали его настроение. От осознания этих реалий Николай чувствовал себя как-то неуютно. Но он был пленный и с этим фактом ничего поделать уже не мог. Ни изменить, ни переделать ничего. С другой стороны он был благодарен, что в таких вот условиях его не заточили в зиндон (тюремная камера).

Иногда в те часы, когда оставался один, брал радиоприемник Одилы, настраивал его на российскую волну, и, чуть приглушив звук, слушал до поздней ночи. Это действовало на него успокаивающе. Незаметно засыпал. И, проснувшись, понимал, что во сне часто видел себя в своем детстве, своих родных, мать свою Екатерину Андреевну. От осознания всего увиденного и пережитого ему становилось легче на душе. Будто и те родные ему люди находились теперь, в часы сна, рядом с ним, между гор Гиндукуша, среди этих людей – чужого вероисповедания, чужой культуры, других обычаев и нравов.

Действительно, жизнь для Николая здесь была трудная, непривычная. Единственно хорошим для него было то, что рана на ноге заживала с каждым днем, и с каждым днем он чувствовал себя свежее и бодрее, сил прибавлялось в нем все больше и больше. Но избавления, выхода из этого тесного ущелья у него не было. И надеяться было не на что и не на кого.

Исломиддина вокруг знали теперь все. По радио и в газетах теперь почти ежедневно о нем говорили и писали, печатали его фотографию. Посредством этого о нем знали теперь во всем Афганистане. Не было и дня, чтобы к нему не приходили пять – десять человек из других округов, чтобы увидеть русского, принявшего ислам, посмотреть какой он из себя человек.

Николаю надоело быть свободным пленником. Его положение напоминало какого-то хищного зверя в зоопарке. Любой гость, придя в кишлак Поранди, считал своим долгом увидеть Николая. Все желали увидеть его, беседовать с ним. И это все благодаря той услуге, которую оказали Николаю репортеры газет, радио и телевидения. Они прославили его почти на весь мир. Знали о нем почти все: что касалось причин его пребывания здесь, условий, в которых он жил, и что с ним было потом. И каждый комментировал прочитанное, увиденное и услышанное на свой лад. Теперь о нем имели представление и все командиры советских воинских подразделений, находящихся в Афганистане. Специальные сотрудники Комитета госбезопасности СССР отправляли ему письма с просьбой дать свое согласие на освобождение из плена. Николай же предпочел плен, нежели возвращение в свою воинскую часть или на родину. Ибо знал, что означает эта свобода: Как только Николай окажется или в воинской части, или у себя на родине, заработает советская судебная машина. Предъявив обвинение в измене родине, его привлекут к уголовной ответственности, посадят в тюрьму, и пятно это ему и его родным и близким будет обеспечено на всю оставшуюся жизнь.

Как в воинской части, так и в Министерстве обороны СССР знали, что Николай Быстров жив и находится в плену. Поскольку сам этот факт пребывания советского воина в плену не делал чести великой советской державе, спецслужбы искали пути его освобождения.

Через два дня после того, как Николай попал в плен, у аэродрома в Багроме, у воинской части, где служил  Николай, произошла кровавая стычка с моджахедами. В результате погибло много советских солдат. Их всех уложили в цинковые гробы и готовили к отправке на родину в Союз. Поскольку к тому времени в воинской части уже не было пропавших без вести Николая Быстрова и еще двоих военнослужащих, командиры решили списать и их в числе погибших. Написали их имена и фамилии на гробах и отправили на родину. Расчет их основывался на том, что на родине родным и близким погибших запрещено было открывать гробы и посмотреть, кто и в каком состоянии там находится. Родителям и близким оставалось только поплакать над гробом и положить его в могилу, будучи уверенными, что в гробу действительно их родной человек. Никому и в голову не приходила мысль, что вместо конкретного человека может находиться не он, а совершенно другой, незнакомый им человек.

Известие о том, что Николай жив и находится в плену у моджахедов, дошло до воинской части тогда, когда домой, в родное его село уже был отправлен гроб, и церемония похорон давно уже состоялась. Может, здесь не обходилось и без вмешательства КГБ, или из каких-то других соображений, но командирам, скорее всего, в суматохе своих дел, было теперь не до какого-то там рядового Николая Быстрого, что так и не удосужились известить родных о произошедшей ошибке с гробом.

Будучи не в курсе свершившего страшного факта, единственный выход из своего теперешнего положения Николай видел только в уповании на Бога и терпении. Чтобы выжить, он настроил себя на все худшее, что могло ожидать его в последующий период его пребывания в плену. И то, что он принял ислам, и то, что он сменил даже свое имя – пойти на такой шаг подсказывал ему здравый рассудок. Повезло ему и в том, что Аваз и Хасан доставили его из Багрома в Поранди, в дом Киёмиддина. И этот человек вдобавок к тому, что был праведным мусульманином, являлся и человеком справедливым. Киёмиддин сразу понял, что за человек Николай, и отношение его к нему было подобающим образом. Как раз весьма кстати оказалась и поддержка, оказанная Масъудом относительно пребывания Николая в доме Киёмиддина до его выздоровления.

Хамида и Киёмиддин были довольны тем, что с каждым днем улучшается и состояние дочери. И первым их жестом навстречу дочери стало, то, что они разрешили Одиле свободно двигаться по всему дому, и что впредь они не станут чинить ей препятствия в действиях. Одила же, как и все ее сверстницы, получившая начальное религиозное образование и соблюдавшая основополагающие требования законов ислама, не позволяла себе ходить к Исломиддину в его комнату. Только в отсутствие родителей спрашивала у него что-то, да через своих братьев отправляла ему чай и лепешки. Девушка была рада, что за время ее отсутствия Исломиддин поправился намного и теперь может самостоятельно передвигаться. Бывало, что иной раз, когда дома не было родителей Одилы, и Исломиддин осмеливался смотреть на девушку. Хотел беседовать с ней более свободно, но опасался своего положения пленного. Боялся, что вдобавок к своему положению пленника могут его еще и оклеветать, и тогда ему не миновать какого-нибудь жестокого наказания. Положение Исломиддина смахивало на состояние овцы, которая находилась посреди волчьей стаи, и достаточно малейшего повода, чтобы голодные волки набросились и растерзали ее. Потому Исломиддин каждый свой шаг, каждое свое слово тщательно взвешивал, прежде чем сказать или делать.

Между тем не прошло и недели, как Масъуд прислал человека, и Исломиддина увезли в Панджшер. При отбытии Одила вышла провожать Исломиддина. И когда Киёмиддин повернулся в сторону Каабы, чтобы благословить Исломиддина на добрый путь, Одила, улучив момент, попросила брата Шамсулхака передать Исломиддину сверток с кулчами (колобок), испеченными самой Одилой еще вчера специально для Исломиддина.

Николай целых три месяца пробыл в доме Киёмиддина. И при прощании вспомнил, что за все время пребывания здесь он ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из семейства Киёмиддина обращался к нему неподобающим образом. За это Николай был благодарен Киёмиддину. Приложив руки к груди, Николай от всего сердца поблагодарил Киёмиддина за все то хорошее, что они сделали для него:

- Киёмиддин Сохиб! Согласно мусульманским обычаям, я прошу вас простить меня за причиненные вам неудобства и поблагодарить за всю доброту вашу, какую вы оказали мне, за то, что вы поделились со мной в своем доме и последним своим куском хлеба! Кто знает, что случится со мной в последующие дни моего пребывания здесь. Потому прошу вашего благословения!

- Благословляю тебя, Исломиддин! Да хранит тебя Оллох! Омир Сохиб – человек доброй души. Над пленными не допустит издевательств. Я говорил ему о тебе. Тебе не причинят никакого вреда. Оллох даст, еще свидимся, будешь навещать нас. Как только представится возможность, приходи к нам, как к своему другу и брату.

Попрощались с Исломиддином Шамсулхак, Парвиз и Нурулло.

За несколько дней до этого события Киёмиддин был в Панджшере и оттуда вернулся домой не с пустыми руками:

- Масъуд интересовался Исломиддином. как только я ему рассказал о его состоянии здоровья, что и как с ним, Масъуд сказал, что его, как и других пленных, отпустит на волю. – поведал тогда Киёмиддин жене. – Да, так и сказал: «Пусть идет, куда желает. Нам он не причинил никакого вреда. Плюс к этому, так он еще и ислам принял. Этот его поступок  уже выше всяких похвал! Пожелает, пусть останется с нами. Нет, так сам волен решать, как ему поступить дальше!»

Хамида, в свою очередь, сообщила об этом дочери. Одила, уповая на свою судьбу, все еще надеялась, что Исломиддин хоть чем-то ответит на ее любовь. Стесняясь прямого с Исломиддином разговора, Одила на листочке призналась ему в своей любви, сложила листочек вчетверо, положила в платок вместе с кулчами. И через Шамсулхака передала ему и свой сверток с письмом. Девушка видела и знала, что Исломиддин изучал персидский алфавит, читает на нем книгу. Она была уверена, что или в пути, или в зиндане Исломиддин найдет в узелке платка и ее письмо и обязательно прочтет его. Эта мысль несколько успокаивала ее, и она надеялась, что и Исломиддин ответит ей положительно. Сердце, во всяком случае, так ей подсказывало.

Исломиддин уехал, и Одиле показалось, что дом для нее вовсе опустел. Надежда, как  говорится, умирает последней. Одила решила дождаться ответа Исломиддина. Будь этот ответ положительным или отрицательным, она будет жить надеждой на лучшее.

Час спустя, Исломиддин вместе с прибывшим за ним парнем прибыли в Панджшер и вместе зашли в мечеть кишлака Бозорак, где по какому-то случаю собралось много народа. Они вошли в мечеть. Его, Исломиддина, в числе еще двенадцати таких же, как он пленных, доставленных из других мест Афганистана, отвели в угол мечети. Указывая на Исломиддина, председательствующий собранием обратился к мужчине, стоявшему напротив Исломиддина. Это был невысокого роста мужчина, лет тридцати – тридцати пяти, хорошо одетый, в одежде моджахеда:

- Омир Сохиб, это и есть тот самый Исломиддин! И по этому обращению Исломиддин понял, что этот самый невысокий мужчина и есть тот самый знаменитый Ахмадшах Масъуд. Исломиддину не раз приходилось слышать о Масъуде разные истории. Но видеть его самого ему еще не доводилось. И мысленно представлял его себе мужчиной богатырского телосложения, одетого в генеральский мундир. Исломиддину никак не верилось, что этот скромного вида мужчина и есть тот самый прославленный полководец Ахмадшах Масъуд. Исломиддин понял, что эти минуты для него судьбоносные.

Масъуд с головы до ног осмотрел Исломиддина. Молодой переводчик, пришедший за Исломиддином в Поранди, в эти минуты стоял рядом с Масъудом. Кроме него в мечети все другие лица были незнакомы, чужие.

- Вас, тринадцать пленных шурави, с этой минуты я объявляю свободными! – громко сказал Масъуд, и переводчик перевел его слова на русский язык.

- Можете идти хоть в свои воинские части, хоть к себе на родину, или в другую страну. Ваша на то воля. Хочу лишь заметить вам. Если задумаете вновь воевать с афганским народом и вновь окажетесь в плену, пеняйте на себя! Да хранит вас Оллох!

Это были последние слова Масъуда, и собравшиеся люди начали покидать мечеть. Пленные тоже вместе со всеми вышли во двор. Исломиддин был последним в этой группе. Он знал, что настало время намаза, и как любой верноподданный мусульманин он должен совершить два ракаата намаза, посвятив их людям, построившим эту мечеть. Не выходя из мечети, расстелил свой молитвенный коврик. Не успевшие выйти из мечети люди, видели это и удивились, указывая друг другу на него. Мол, смотри, как кафир принял ислам, стал мусульманином и теперь не хуже любого мусульманина соблюдает законы ислама.

Это известие сразу дошло и до Масъуда, стоявшего во дворе. Знавший, что Исломиддин принял ислам, узнав о том, что сейчас он совершает намаз, обрадовался. Он стал дожидаться, пока Исломиддин закончит намаз и выйдет во двор.

У выхода из мечети Исломиддина лицом к лицу встретил сам Масъуд:

- Исломиддин, что это был за намаз, который ты совершил? – спросил его Масъуд.

- Омир Сохиб, это были два ракаата, посвященные строителям данной мечети. – на понятном языке дари ответил Исломиддин.

- Да благословит тебя Оллох! – сказал Масъуд.  – Ты первый пленный шурави, кто принял ислам и стал мусульманином. Скажи, что думаешь делать дальше, как поступить? Как-никак ты теперь человек свободный.

- Омир Сохиб, я никуда не собираюсь отсюда уехать. Если  можно, я останусь здесь. – несколько просящим тоном сказал Исломиддин.

- Ты сам волен решать. Если здесь останешься, будет еще лучше.

Говорят, ты хорошо разбираешься в марках оружия шурави. Если не возражаешь, в наших школах будешь обучать наших моджахедов, как обращаться с этим оружием. Ты согласен?

- Омир Сохиб, как прикажете, так с удовольствием и поступлю.

- Хусайнхон! – позвал Масъуд. И к нему подошел молодой человек. – Отведи Исломиддина в наш учебный центр, объясни ему его задачи. Пусть учит моджахедов-новобранцев как обращаться с легким видом вооружения. Заодно приготовьте ему место для отдыха, обеспечьте хозяйственной утварью. Пусть останется с нами. До свидания, Исломиддин!

Простившись с Исломиддином, Масъуд вышел на дорогу. Переполненный радостными чувствами, Исломиддин, провожая Масъуда взглядом, стоял как вкопанный, забыв даже проститься с ним.

Хусайнхон привел Исломиддина в Саричу, в учебный центр моджахедов. Ознакомил его с выкопанным кирками и лопатами прямо на склоне горы помещением, предназначенном для учебных занятий и попросил дождаться здесь новобранцев. Мол, прямо сейчас он может приступить к занятиям.

- Исломиддин, по окончании занятий спать, отдыхать будешь прямо здесь. – объяснил ему перед уходом Хусайнхон. Исломиддин осмотрел помещение.

Хусайнхон вернулся поздно. Некоторое время Исломиддин подождал его у входа со свертком, полученным от Шамсулхака перед уходом из Поранди. Походил немного из угла в угол. Раненая нога начала побаливать. Сел на камень. Хотел было положить сверток рядом, как заметил, что кончик платка связан в узелок. Пощупав его, понял, что внутри что-то есть. Развязав узелок, Исломиддин вынул оттуда сложенный лист бумаги, прочитал: «Исломиддин! Я привязалась к вам со дня вашего прихода в наш дом. Мать запретила мне увидеться с вами. Она сказала, что по шариату ислама мусульманке запрещено выходить замуж за кафира. Из-за этого и моей любви к вам, я заболела, чуть было не сошла с ума. Что было дальше, знаете сами.

Тысячу раз благодарна Оллоху за то, что вселила в ваше сердце любовь к Оллоху, и вы приняли ислам, стали мусульманином. Сегодня, когда вас уводят от меня, не знаю, что будет со мной. Не видя вас, я однозначно сойду с ума.

Этим письмом хотела сообщить вам, что до конца дней своих буду жить мыслями о вас.

Ваша Одила»

-Что за день такой светлый подарил мне Всевышний! – сунув письмо в карман, едва слышно произнес Исломиддин.

Действительно, этот день выдался для Исломиддина днем радости и благоговения.

Столько времени он только и думал о том, как сделать, чтобы выжить. А сегодня сам прославленный Масъуд взял, да и смилостивился над ним, сделал его самым счастливым человеком на земле, освободив из плена. Вдобавок к этой доброте сказал еще, что может поехать, куда душе его будет угодно. «Но мне ехать некуда. Везде люди КГБ СССР. Они достанут его хоть из под земли, раз уж он на свободе и если задумает куда-нибудь поехать. И тогда ему, Николаю, не миновать тюрьмы и клейма «Изменник родины». Уж лучше будет, если он останется с Масъудом. С одной стороны он не будет с оружием в руках идти воевать, с другой стороны при окончании войны, может, представится и возможность вернуться на родину.

А сейчас на весь белый свет осчастливила его Одила. В Афганистане до сегодняшнего дня у него не было ни жизненной опоры, ни светлой надежды на завтрашний день. И теперь Одила станет той опорой и надеждой.

Что касается красавицы Наташи, видно, не судьба, что он не сможет теперь связать с ней свою судьбу. И неизвестно, сколько еще времени ему суждено жить в этой чужой стране. Может, на всю жизнь останется здесь. При этом еще и Одила призналась ему в любви. Что в этом плохого? Одила, как и Наташа, такая же красавица, каких еще и мир не видывал, наверное» – размышляя так, от переполненных его сердце радостных чувств Исломиддин не знал что и делать.

Он был рад, что Хусайнхона еще не было, и он теперь может собраться с мыслями. Плохо было то, что ему не с кем было поделиться этой своей радостью. Он вспомнил, что Масъуд, оказывается, был в курсе его предыдущих дел, и к тому же в мечети сам лично наблюдал за тем, как он совершал намаз, а потом сам лично разрешил ему остаться здесь. Теперь, в его положении, для Исломиддина не было мест на свете священнее, нежели Панджшер и Поранди. «Что поделаешь, если судьбе угодно было забросить его в песчаный Багром. И  безвинно виноватый, он оказался в плену? Красавица Наташа, наверное, тоже еще ждет его. Кто знает, какая судьба уготована ей в будущем? Да и Одила ей ни в чем не уступает. Такая же стройная и красивая, как Наташа. Какие же у нее длинные черные волосы? Достают аж до самых колен. Девушка влюблена в меня, а я не знал! – улыбаясь, думал Исломиддин. – Даже чуть было с ума не сошла от любви ко мне! Правда, со слов ее младших братьев я знал, что она болеет. Но и духом не ведал, что я сам    являюсь причиной ее болезни».

Только теперь Исломиддин понял, что и в этой чужой стране он кому-то дорог и очень нужен. Но его тут же опечалила другая мысль: «Меня же из Поранди привели сюда, то есть нас с Одилой разлучили. Но ничего в этом плохого нет. Останусь жив, добраться до Поранди от силы займет где-то час-другой. Теперь я свободен, куда захочу, туда и пойду. В самый дорогой теперь для меня дом, в дом Киёмиддина, считающийся для меня теперь домом надежды, готов хоть на крыльях лететь!

Видать, жизнь и состоит из таких вот больших и малых радостей и печали. И ради них стоит и жить. Мне теперь надо жить и ради достижения любви Одилы. Получается, что до сегодняшнего дня, не имея на то права и возможности сделать лишнего шага, я опять обрел себе оковы.  И теперь этими оковами является любовь Одилы?

Ничего, слава Оллоху, период жизни, приговоренный к смерти, закончился. Теперь для меня началась новая полоса жизни. И эта полоса, слава Всевышнему, должна стать светлой, обрести новые светлые очертания!..» – вывел для себя Исломиддин.